В сентябре армянство отметило 20-летие Независимости обоих армянских государств. Нагорно-Карабахская Республика, она же Республика Арцах, праздновала это важное событие 3 сентября, а в будущем году отметит еще одну дату — 20-летие освобождения Шуши, города со сложной и трагической судьбой.

Недавно вышедшая книга “Записки карабахского солдата” написана коренным шушинцем и потомком карабахских дворян Зарэ МЕЛИК-ШАХНАЗАРОВЫМ (1903-1992). Род Мелик-Шахназарянов дал России более полусотни офицеров и нескольких генералов. Сам автор с юных лет защищал свой Карабах и родной Шуши. Предлагаем читателям “НВ” отрывок из этой книги, посвященной гибели города. Это ценнейший документ истории.
К рубежу XIX-XX веков Шуши был одним из центров армянского мира, а также Закавказья. Как и Карабах, он входил в состав Елизаветпольской губернии Российской империи. Цветущий город, в основном населенный армянами, привлекал внимание окружающего мусульманского мира, особенно в начале XX века, когда потерпевшая поражение в войнах с Россией Турция несколько воспряла духом и вновь стала приглядываться к Кавказу. Первая драма Шуши приходится на август 1905 года, когда созданная партия Мусават организовала разбойное нападение на армянонаселенные территории, в том числе карабахские села и, наконец, Шуши. Некоторые кварталы города были разграблены и сожжены. (Напомним, в феврале 1905 года была устроена резня армян в Баку.) Шуши удалось тогда сберечь, и город залечил раны.
Вскоре после Октябрьского переворота 1917 года в Закавказье появились три суверенных государства, одно из которых, Азербайджан, в паре с турками решило прибрать едва ли не все Закавказье. Не случайно турецко-азербайджанские солдаты тогда с воодушевлением пели: “Бир, ики, Кавказ бизимки” (“Раз, два, Кавказ наш”).
В декабре 1917 года в Шуши был создан Армянский национальный совет, который в июле 1918-го был переформирован в правительство Нагорного Карабаха. Увы, это не помогло, и 23 марта 1920 года более или менее устойчивое равновесие между проживающими в Шуши этносами было грубо и нагло нарушено. В городе проживали 42 тысячи жителей, более половины из них армяне. Турки-азербайджанцы устроили в городе резню армян, разграбили и разорили армянские районы города. Были убиты 8 тысяч армян, сожжено около 7 тысяч домов, библиотеки, школы, сотни магазинов, складов. “Эрмани Шуша, который ты видел, полностью сожжен. Оставили только 5-10 домов… Мусульмане ограбили несметные богатства армян и так обогатились, что обнаглели”, — пишет азербайджанский солдат Алимарданбеков своему брату в апреле 1920 года. Также были вырезаны и разграблены более тридцати армянских сел.
Разорение армянского города было спланировано и осуществлено генералом Нури паша и мусаватистским губернатором Хосров-беком Султановым. Последний через месяц стал председателем ревкома Шуши. Отметим, что в большевиков трансформировались многие фанатичные пантюркисты и мусаватисты — Азербайджан и тогда широко шагал. После того как в июне 1921 года Арцах — Карабах был передан в “дар” Азербайджану, город вопреки логике и желанию карабахцев столицей автономной республики не стал и пребывал в статусе заштатного городишки. “Сорок тысяч мертвых окон / Там видны со всех сторон” — эти строки написаны Осипом Мандельштамом в 1930 году. Таким он оставался десятки лет до начала 70-х, когда Шуши объявили “городом-заповедником” и начали обустраивать восточную, азербайджанскую, часть. Одновременно начался тотальный снос уцелевшего армянского наследия. Дальнейшую судьбу города решили силы самообороны Карабаха, освободившие его 9 мая 1992 года. Навсегда.
Было 13 марта 1920 года, я находился в своей части, как вдруг меня вызвал к себе командир батальона штабс-капитан Гарегин и приказал, чтобы я готовился утром выехать домой к заболевшему отцу. На следующий день, 14-го, я сел на своего коня по кличке “Шоколад” и отправился в Шушу. Вечером того же дня я добрался до нашего дома, где с прискорбием узнал, что в стычке с турко-мусаватистами мой отец попал под пулеметный огонь противника и был тяжело ранен четырьмя пулями.
Отец был уже очень плох к моему приезду. Раны были таковы, что надежды на его выздоровление практически не было. Увидев меня, отец притянул меня к себе и стал целовать. Потом он сказал: “За короткое время ты возмужал. Сын мой, вот тебе отцовский наказ: не расставайся с оружием до тех пор, пока в нашем Карабахе не останется ни одного врага”.
18 марта мы похоронили отца на верхнем армянском кладбище. Справили поминки. Однако поминать отца на 7-ой день смерти нам уже не пришлось, потому что день 23 марта стал поворотным не только в нашей судьбе, но и в истории всего города.
Перед гибелью Шуши произошло еще событие, которое врезалось мне в память. Я столкнулся с мусаватистским губернатором города, точнее — его татарской части, ибо армяне в своей части города сего губернатора не признавали (Хосров-бек Султанов был генерал-губернатором Нагорного Карабаха, назначенным мусаватистским правительством при поддержке англичан). Хосров-бек Султанов — так звали этого зловещего человека, злейшего врага армян и одного из главарей мусаватистов в этом регионе Закавказья. Султанов был ответствен за массовое уничтожение армянского мирного населения в тех районах Карабаха, которые удавалось хотя бы на время захватить турко-мусаватистам. Это он отдавал приказы об убийствах стариков, женщин и детей.
Числа 20 или 21 марта, сейчас точно уже не помню, я пошел на базар купить мацуна. Налил купленный мацун в небольшой глиняный кувшин и направился с базара в сторону аптеки, что рядом с базарным цветником. Там обычно собирался народ, чтобы поговорить на разные темы. В тот день тоже было народу немало. Все стояли и оживленно говорили, как вдруг что-то случилось и все стали смотреть в одну сторону. Я тоже посмотрел туда и увидел, как мимо шли несколько человек с вооруженной охраной. Я остановился и стал наблюдать. Все, кто сидел, встали на ноги, только один остался так же спокойно сидеть. Я знал сидевшего, — это был маузерист, которого звали Арменак Довлатувенц, или сокращенно Амо. Прозвище же у него было “асех-санджак цахох”, то есть “продавец винтовок и патронов”.
Начальник охраны Султанова (а это именно мусаватистский губернатор прошествовал по улице) подошел к Амо и спросил: “Почему не встаешь? Разве не видишь, что перед тобой генерал-губернатор Карабаха Хосров-бек Султанов?” На что сидевший маузерист спокойно ответил по-турецки: “А как мне узнать, что это генерал-губернатор Султанов? Может быть по его слепому глазу?” Действительно, Султанов был одноглазым; по этому поводу над ним часто издевались, придумывая разные анекдоты и шутки, далеко не невинные.
Тут же, по приказу начальника охраны, трое жандармов-тюрок схватили Амо и повели его вглубь татарской части города. Амо не оказал сопротивления, хотя был настоящим Геркулесом. Народ, стоявший у аптеки, ахал и охал, думая, что Довлатувенцу уже пришел конец и никто его никогда больше не увидит, ибо “если его сегодня не пристрелят, то завтра повесят”. Я тем временем с интересом наблюдал за эскортом Султанова и искал его самого, ибо никогда не видел и очень хотел посмотреть на этого изверга. Тут вдруг я его увидел — признал по одноглазой физиономии. Султанов остановился и приказал охране разогнать собравшихся. Почему-то я вперился взглядом в глаз кровавого губернатора. Я видел, как из него медленно текла слеза. Впрочем, много времени, чтобы разглядывать этого людоеда, у меня не было. В суматохе меня кто-то толкнул, и я выпустил из рук кувшин с мацуном, который упал и разбился. Разлившийся мацун залил тротуар, и я быстро повернулся и пошел прочь от этого места. Уходя, я по-прежнему слышал, как многие сожалели об Амо и говорили о его печальной участи…
Утром следующего дня я вышел из своего дома на улицу и неожиданно увидел дядю Амо, спокойно стоявшего невдалеке. Он жил недалеко от нашего дома, на улице Давыдовской. Я вначале не поверил собственным глазам, думал, привиделось мне, но все же это был он. Последние мои сомнения рассеялись, когда Довлатувенц подошел ко мне, поздоровался и спросил, когда мы будем отмечать седьмой день смерти отца. Я сказал, что 23 марта. А потом спросил: “Дядя Амо, я вас вчера видел у аптеки…” Однако он мне ничего не сказал по этому поводу, а еще раз спросить я постеснялся. Правда, чуть позже мне рассказали, чем тогда кончилось дело. Оказывается, отойдя немного в сторону от охраны и свиты Султанова, Амо просто-напросто убил в короткой стычке всех троих охранников и преспокойно вернулся к себе домой. Мусаватистские же власти не смели проникать в армянскую часть города — фактически, царило двоевластие, — а потому не только Амо, но и сотни таких же, как он, спокойно гуляли на воле.

…День 23 марта выдался пасмурным и туманным. Это был последний день моего родного города. Надо сказать, что несмотря на войну, которой был охвачен Карабах, Шуша практически не пострадала. Существовала договоренность между Временным правительством Нагорного Карабаха и мусаватистским правительством, по которой, несмотря ни на какие стычки, город не должен был пострадать. Поэтому боевых действий в городе не велось, если не считать отдельных попыток турок, как это было весной 1919-го, когда наши разгромили противника у начала каринтакской дороги. Армянских частей в городе не было, турко-мусаватисты не совались в то время в армянскую часть города, в котором, как я уже упоминал, в 1919-1920 гг. фактически царило двоевластие: татарская часть подчинялась мусаватистам, армянская — Временному правительству Карабаха. Однако турки нарушили это соглашение и подготовили страшную бойню армянского населения города. Для этого был выбран день мусульманского праздника “Новруз байрам”, когда религиозный фанатизм тюрок было легче раздуть и направить в нужное русло. Вышло так, что наши оказались на этот раз неподготовленными к организации грамотного сопротивления. Все части находились на позициях, ибо как раз в тот момент начались боевые действия на фронтах; в городе находились лишь отпускники, вооруженных людей было тоже не слишком много. Не было практически и офицеров, которые могли бы организовать людей. Словом, во многом нападение оказалось для наших неожиданным, хотя нельзя сказать, что никто, в принципе, не ожидал ничего подобного…
Рано утром 23 марта я проснулся, услышав сильную стрельбу. Она началась по всей границе двух частей города — армянской и татарской. Одновременно начался пожар. Татары, увидев, что застигнутые врасплох армяне не оказывают организованного сопротивления, начали поджигать дома. Ветер как раз дул в сторону армянской части города, пожарной команды в городе не было, да и что бы она могла сделать в такой ситуации! Дома в основном были каменными, однако деревянные крыши, веранды и перекрытия быстро загорались. Кроме того, в массе своей они были выкрашены масляной краской, что облегчало распространение огня, который выжигал всю внутренность домов, так что оставались одни остовы стен — без крыш, дверных и оконных рам, деревянных перекрытий и лестниц. Дома стояли близко друг от друга, и огненные языки легко перекидывались с одного здания на другое…
Под прикрытием огня турки продвигались вглубь армянской части Шуши, предавая огню и мечу не успевших отойти мирных жителей и грабя дома. В городе, как я уже говорил, было мало наших бойцов, а тем более опытных. В основном если и были, то молодые ребята или подростки вроде меня. Некому было возглавить нас и организовать оборону. Поэтому мы вышли на защиту родных стен небольшими группками, по 4-6 человек, стихийно, практически без всякого взаимодействия друг с другом.
Пятеро бойцов, образовавших одну из таких групп, в числе которых был и я, постепенно отступили таким образом прямо к нашему дому. Вокруг дома уже была слышна стрельба. Вместе с товарищами мы бросились к дому, и я стал выводить на улицу членов моей семьи, чтобы отправить их по каринтакской дороге прочь из горящего города.
Первой вышла моя мать с самым младшим братом Овсепиком на руках. Ему было тогда три-четыре года. Пули свистели в воздухе то тут, то там, и на лестничной площадке второго этажа одна из них попала в голову моему маленькому брату. Ребенок тут же скончался, а мать, увидев окровавленную голову сына, упала в обморок. Я остолбенел от этой жуткой картины, но чувствам давать волю было нельзя, и с одним из товарищей мы мгновенно подняли мать и тело брата и отнесли в соседний двор. Потом я бегом вернулся и пытался вывести тетку моей матери Сафарянц Анну Павловну, 1860 года рождения. Тетя Анна с семилетнего возраста была слепой и все время жила в нашей семье. С трудом я вывел ее на лестницу и стал спускаться, как вдруг пуля угодила ей в грудь, и она умерла. Видимо, турки подошли уже близко и стали вести прицельный огонь. Я крикнул своим родным, чтобы они не выходили из дома, пока я не скажу; двое моих товарищей оттащили тело тети Анны и уложили убитую рядом с телом Овсепика на соседнем дворе.
Теперь нам было уже ясно, откуда ведет огонь противник, и мы открыли по нему огонь из винтовок. Я же в этот момент оставил товарищей и под прикрытием их огня вывел из дома братьев и сестер, потом привел в чувство мать. Мне удалось вывести мать с братьями и сестрами на каринтакскую дорогу, и они вместе с другими жителями, покидавшими город, направились в сторону соседних армянских сел. С плачем и рыданием расстались со мной близкие: Бог знает, что могло случиться с ними, да и со мной тоже.
Однако нужно было возвращаться. В голове моей была одна мысль: отомстить сполна убийцам и поджигателям! Когда я вернулся к товарищам, они все еще находились у нашего дома. Мы решили устроить ловушку. С этой целью открыли ворота нашего дома, которые были широки настолько, что через них мог свободно пройти навьюченный тремя харарами шелковичных коконов верблюд, а сами зашли во двор противоположного дома. Закрыв накрепко ворота соседского двора, мы спрятались за метровым забором из камня и приготовились к встрече “гостей”. Было ясно, что они придут грабить, тем более, что наш дом был из богатых. Мы договорились не стрелять, пока они будут спускаться к нашему дому по Топчинской улице и когда завернут на Давыдовскую. Иначе они поняли бы, что их ждут, тем более увидев трупы своих. Мы ждали, когда турки спустятся к нашему дому и зайдут через его открытые ворота во двор. Группа из 3-4 грабителей заходила через открытые ворота и направлялась к нашим лестницам; тут-то мы и снимали всех их дружным залпом из пяти винтовок. Ни один турок не ушел; мы отстреливали их во дворе и под лестницей и принимались ждать следующую группу “гостей”.
К нам присоединился 16-летний Сурен, живший неподалеку. Вот что он рассказал нам:
— Мы проснулись от выстрелов. Я и отец вышли во двор. Отец на секунду зашел в туалет, а я стоял у лестницы, как вдруг к нам во двор ворвались шестеро вооруженных турок. Я успел незаметно залезть под лестницу, так что они меня не заметили. Тут же отец вышел на двор; в эту же секунду трое турок застрелили его. На выстрелы выбежала вся наша семья. Турки набросились на них. Сперва двое изнасиловали мать и тут же убили ее. Потом изнасиловали двух младших братьев и тоже убили. Изнасиловали и убили старшую сестру. Один здоровый аскер взял затем за ноги мою трехлетнюю сестру Анаит и ударил ее головой о стенку. Она вначале кричала, но когда этот зверь ударил ее головой о стену, из ее носа и рта хлынула кровь, и она затихла. Труп сестры турок выбросил к лестнице. Я хотел закричать, но потом овладел собой и умолк. Когда они, ограбив дом, ушли, я подождал несколько минут и вылез из укрытия. Поцеловав окровавленное лицо сестренки, я вышел со двора и, услышав выстрелы у вашего дома, перепрыгнул через забор и пришел к вам. По стрельбе понял, что тут наши…
Нас стало шестеро, но для Сурена оружия у нас не было. Я спросил его, умеет ли он стрелять. Он ответил, что да, отец научил его, и он знает даже баллистику. Дома у Сурена были маузер и две винтовки, но все случилось так неожиданно, что никто не успел воспользоваться оружием…
Я показал ему на одного из убитых аскеров и спросил: “Можешь пробежать до него и взять у него винтовку и три патронташа? Только возьми именно у того, что с русским карабином, а другого не трогай. Не бойся, с тобой ничего не случится, если аскеры прорвутся к нашему двору. Мы их залпом снимем, а ты будешь в безопасности”. Сурен согласился, и мы открыли ворота. Он побежал и принес карабин, три патронташа и кинжал. Я велел стать ему между ребятами и сказал, что стрелять в аскеров, когда они на улице, нельзя, ибо тогда наша ловушка перестанет быть ловушкой. А стрелять только, когда они будут во дворе, ибо в противном случае следующие увидят трупы своих и все поймут. “Не торопись, — сказал я ему. — Можешь прицелиться не спеша и ждать команды”.

Мы и продолжили нашу охоту на “гостей” вшестером. А Сурик потом остался вместе с нами и был хорошим бойцом. Он метко стрелял и каждый раз, когда попадал во врага, называл имена братьев, сестер и родителей, убитых турками.
…Слева нас прикрывал дом Каринтакенцунц Аракела (то есть Аракела из Каринтака), из двора которого мы стреляли. С правой же стороны опасности не было. Мы по очереди следили за этим направлением, но враг оттуда не появлялся. Видимо, с правой стороны наши оказывали сильное сопротивление.
Скоро громадная крыша нашего дома, охваченная пламенем, рухнула вниз на лестницу, а потом во двор, прямо на трупы убитых нами турок. Нам стало тошно находиться в укрытии — запах жареного человеческого мяса был непереносим. Кроме того, дом Аракела, со двора которого мы стреляли, начал гореть со стороны Топчинской улицы. Боясь окружения, мы отступили в соседний дом. У нас хватало боеприпасов — предварительно мы забрали много патронов у убитых нами турок, делая время от времени вылазки, чтобы собрать боеприпасы. Мы брали патронташи только у тех убитых, которые были вооружены винтовками Мосина — “русскими трехлинейками”, ибо наши в подавляющем большинстве были вооружены такими же винтовками, а турко-мусаватисты — в основном винтовками “Маузер”, которых у нас было не так уж много. Таким вот образом мы отомстили врагу за моего отца, тетю Анну, Овсепика, родных Сурена…
Стреляя и постепенно отступая, мы к вечеру оказались справа от Черкезовских магазинов и слева от “Скейтинг-ринга”. Дальше мы должны были отходить к больнице Джамгарянов и Реальному училищу.
У черкезовских магазинов, рядом с пекарней, нам сказали, что неподалеку, в доме одного богача (забыл фамилию), накопилось большое количество эвакуируемых, но их задерживает бывший городской голова Гиги-ага и уговаривает остаться во дворе, что с ними, дескать, ничего не случится и он их спасет. Все это вывело меня из терпения. Я хорошо знал этого мерзкого типа, и нужно было спасать людей, поверивших его болтовне. Мы вошли во двор дома, где толпилось множество людей самого разного возраста; женщины, дети, мужчины, старики… Увидев вошедших во двор шестерых вооруженных бойцов, Гиги-ага подошел и спросил, чего мы хотим. У меня вырвались следующие слова: “Наш командир приказал немедленно отпустить всех беженцев, он их ожидает на дороге в село Каринтак: приказ надо исполнить”. Услышав это, Гиги-ага снял с головы шляпу, ударил ею об землю и сказал, обращаясь к людям: “Господа, не слушайте их и никуда не уходите, я спасу вашу жизнь!” Тогда мои товарищи обратились к молодежи: “Ребята, кто хочет спастись от смерти, идите с нами”. А я сказал бывшему голове: “Гиги-ага, вы погубили вашего сына, сами избежали смерти от дашнакской пули, а теперь хотите погубить сотни ни в чем не повинных людей (в громадном дворе собралось, наверное, человек 500-600). Вы-то сами останетесь в живых, а они будут вырезаны, как бараны”. И добавил еще громче, чтобы все слышали: “Я вас спрашиваю, было ли такое, чтобы какой-то армянин, попавший к туркам или мусаватистам, уцелел от их ятагана?”
Кое-кто послушался нас и ушел с нами, но подавляющее большинство несчастных, одурманенных Гиги-агой осталось. Все они через несколько часов погибли в страшных муках. Спустя четыре дня после пожара и гибели города среди беженцев мы встретили женщину, полусумасшедшею красавицу по имени Татевик. Она была среди этих людей и каким-то чудом спаслась. Вот что она рассказала нам о том, что произошло во дворе дома, когда туда пришли турки:
— Когда турки ворвались во двор, они стали хватать всех подряд. Женщин и девушек насиловали, самых красивых брали себе, а остальных убивали. Мальчиков тоже насиловали и убивали. Потом они стали расправляться с пленниками-мужчинами и юношами, которых предварительно связали. Их по очереди подводили к палачу, который сидел на табуретке в кожаном переднике, с острым ножом в правой руке. Первым к нему подвели священника Тер-Арутюна, статного и красивого мужчину с длинной бородой. Его руки были связаны за спиной, а на ногах были цепи. Палач повалил его на спину, голову положил на колено, затем взял священника за бороду и с видимым усилием отрезал тому острым ножом голову. Потом голову священника турки накололи на пику и носили напоказ по всем улицам татарской части города. Потом, — рассказывала Татевик, — к палачу стали подводить одного за другим связанных юношей 15-20 лет. Когда подводили очередную жертву, палач брал обессиленного уже человека левой рукой за подбородок, сваливал на спину, голову клал затылком на свое колено, хватал двумя пальцами за ноздри, а правой рукой проводил ножом по горлу. Затем он отталкивал агонизирующее тело ногой, отбрасывая в сторону. Публика же, состоящая из тюрок, стояла и со звериным интересом наблюдала за происходящим. Таким образом на глазах у татарской толпы были зарезаны 60 юношей.
Интересно, что по утверждениям многих, в частности самой Татевик, в толпе любовавшихся страшным зрелищем турок был и Асад Караев — тот самый перекрасившийся мусаватист, который впоследствии был назначен по распоряжению из Баку председателем “ревкома” Карабаха, и делал всяческие гадости, активно препятствуя вхождению Карабаха в состав Армении, давал своим подчиненным разного рода зловещие указания и советы о том, как ликвидировать руководителей-армян (все эти его высказывания и документы зафиксированы в исторических и партийных архивах и сегодня уже хорошо известны).
Татевик рассказывала нам дальше: “Когда к палачу привели моего 14-летнего мальчика с изуродованным лицом и телом, я вся задрожала, а когда палач положил его на спину, схватил за ноздри и полоснул по горлу ножом, я закричала и упала в обморок”. Рассказывая это нам, она неожиданно упала на землю и долго дрожала, как судорожная, а когда очнулась, сказала следующие слова: “Я спаслась не для того, чтобы жить. Бог меня спас, чтобы я рассказывала всем нашим соотечественникам о том, что творили изверги-мусаватисты с армянами Шуши”.
Сам же Гиги-ага, как я и говорил, остался каким-то образом цел и невредим. Позже, уже после демобилизации из Красной Армии, я его видел однажды в Баку, у Молоканского сада. Противно было смотреть на эту сволочь…

Когда мы покинули двор Гиги-ага, где находилось множество людей, агония города продолжалась. Мы видели, как шушинцы длинной вереницей уходили в сумерках по каринтакской дороге в сторону армянских сел, где их ждало спасение. Мы поднимались к дому мясника Аветиса — это был один из домов на окраине города, — когда вереница беженцев уже стала редкой. Те, кто остался в живых, покинули погибающий “Маленький армянский Париж”, как многие называли Шушу. У дома Аветиса мы неожиданно встретили группу наших бойцов, прикрывавших отход беженцев. Один из товарищей по имени Норайр сказал нам: “Мы отступали, отстреливаясь, к пекарне-лавашной Худи-даи и Андербахчи, а потом вышли к Черкезовским магазинам. Когда мы оборонялись долгое время недалеко от Топчинской улицы, слева от нас мы слышали частые и дружные залпы какой-то группы наших. Они долго сидели в засаде, должно быть много турок уложили. Ребята стойко держались: с левого нашего фланга ни один враг не показывался. Когда же выстрелы с левого фланга прекратились, мы поняли, что наши отошли, и тоже стали отходить, тем более, что и дома вокруг загорелись…”
Тут Тигран из нашей шестерки сказал: “Бог мой, Норик, так ведь это же были мы! А справа от нас, значит, вы находились, тоже нас прикрывали!” “Молодцы, ребята”, — крикнул Норайр, а я сказал ему: “Теперь я понял, Норик-джан, почему наш правый фланг был так спокоен и враг оттуда не появлялся. Выходит, мы, не зная того, прикрывали ваш левый фланг, а вы — наш правый… Эх, если бы кто-либо из наших старших товарищей, опытный, организовал правильную оборону, имея связь между отдельными группами, тогда все по-другому пошло бы. А теперь все пропало, погиб наш город”.
Так, разговаривая между собой, мы поднялись вверх по горе к ресторану “Шуша”, откуда начинается труднопроходимая каринтакская дорога. Нас остановили наши старшие товарищи и предложили идти влево от горы вниз, в сторону татарской части, для пополнения рядов наших бойцов. Там происходила какая-то концентрация наших разрозненных бойцов. Офицер, руководивший отправлением последних беженцев, сказал, что нам сообщат о дальнейшем плане действий. Действительно, в 3.30 ночи (уже начался новый день — 24 марта) прибывший гонец сообщил, что надо идти обратно к каринтакской дороге. Он сказал, что из ближайших сел должны подойти 300 вооруженных бойцов и что вместе с ними мы должны будем начать наступление на густонаселенную татарскую часть города. В темноте мы создали бы панику в рядах противника и постарались бы отогнать мусаватистов к русской церкви, а туда с другой стороны должны были ударить из засады еще 200 наших бойцов, чтобы зажать противника в клещи. Мы было обрадовались, что появился какой-то план, что кто-то взял на себя руководство боевыми действиями, однако в последний момент что-то изменилось, не знаю что. Во всяком случае операция была отложена, и в 4.30 ночи мы получили приказ оставить город.
В подавленном настроении мы стали спускаться в сторону армянских сел близ Шуши. Город, разрушенный и сожженный, лежал под нашими ногами. Многие кварталы еще горели, и пламя грандиозного пожара озарило окрестности города на многие километры. Кое-где внизу время от времени слышались выстрелы и неясный шум…
Вот так мы попрощались с нашим милым и родным Шуши. Городу моего детства так и не суждено было возродиться в последующие почти 70 лет советской власти. Каким он был до пожара 23 марта и что он представляет собой сейчас, общеизвестно. Трагическая гибель родного города оставила тяжелый и незаживающий след в наших душах, она болью отзывается и по сей день, спустя семь десятилетий после тех давних событий.
Подготовила

Елена Шуваева-Петросян

www.nv.am