Судьба великого писателя Костана ЗАРЯНА (1885-1969) в значительной степени отражение судьбы его народа. Родился в Шамахи, видел в 1904 году армянские погромы в Баку, учился в Париже и Венеции. Обосновался в Стамбуле, откуда выехал незадолго до катастрофы геноцида. Жил в европейских городах, вновь вернулся в Италию, в Рим. В “вечном городе” он попросил аудиенции у Папы Бенедикта XII и рассказал о геноциде армян.

90 лет назад, в 1922 году, Зарян возвращается в Стамбул, полагая, что может возродить прерванные литературные традиции. Тогда же был написан его документально-философский роман “Прохожий и его путь”. Впервые он был представлен армянскому читателю в журнале “Арарат” (Бостон) в 1928 году. Отдельной книгой вышел в 75-м в Бейруте. Недавно она вышла в свет и на русском в великолепном переводе Ирины Карумян. Отрывок, публикуемый ниже, о том времени, когда армяне, уцелевшие после кровавых событий апреля 1915 года, частично стали возвращаться в Константинополь….

В Константинополе
отрывок из романа “Прохожий и его путь”

1922-й. Осень
…Монотонные дни.
Борьба за хлеб насущный. Из школы в школу продаю немного знаний за кусок хлеба.
Ужасная вещь быть писателем малого народа, да еще армянского.
Бегу в Центральное училище. Заспанные лица учителей. Звонок. Урок.
Быстро вверх, в Пера.
Школа. Девичий шум. Красивые лица. Застенчивые взгляды.
Урок. Перемена. Снова урок и — бежать вниз, в другую школу.
Трамвай. Пароход. Автобус. Наскоро перекусить. С полученными письмами в руках снова бежать в школу.
Урок. Снова урок, снова урок.
И возвращаться разбитым домой, для того чтобы в раздумье остановиться перед пламенеющим Босфором.
У моего поколения больше друзей на том свете, чем на этом.
Есть здесь места, мимо которых прохожу с сердечной болью — как перед дорогими могилами.
Ведь на этой проблеме зиждется целое умонастроение армян.
Хочу хорошо понять этот город.
Возвращаюсь домой полный впечатлений и мыслей. Мозг мой подобен свежему гнезду ласточки.
Полис трудно поддается пониманию, потому что это не город, а сборище видов и общин.
У ворот Галата-Серы вдруг появляются тени с отрубленными головами. Их никто не видит. Однако все здесь инстинктивно ускоряют шаг.
Еще выше, вблизи Таксима, улица переводит дух и раскрывает свои объятия продающим водку и песни деревянным кафетериям. Дверь, похожая на валяющуюся в грязи рваную калошу. Редакция. Мусор и сатира. Здесь издается самая читаемая газета.
В Полисе все церкви окружены публичными домами.
На болоте кружит в высоте рой насекомых, и все это ужасающим образом естественно.
К счастью, есть Скютар, Босфор, есть наши великие мученики. Их еще не исчезнувший дух.
На холме, выше стоящих вокруг ущелья мрачных кипарисов, покорно склонив голову, прикорнул деревянный дом, в котором я живу.
С одной стороны — улица, с другой — спускающийся террасами сад. Если только это можно назвать садом… Из-за нижней полуразвалившейся стены, образуя густые кусты, ползут вверх случайные растения, обвиваются вокруг сливового дерева, обнимают грушевое и останавливаются, обессиленные, возле давно не ухоженного розового куста.
Перед окнами со стороны сада Босфор на миг застаивается, притворяется далеким сном, покрывается разноцветными каменьями и теряется в пышной зелени окружающих холмов.
С противоположной стороны улица — жалкий опрокинутый проход, окаймляющий развалины сожженного квартала, который в свое время был полон домов с прекрасными книгами и дорогими сердцу воспоминаниями. Из каждого окна, рассказывают жители, доносились звуки рояля, была жизнерадостная молодежь, по вечерам ученики ближайшей школы прогуливались тут, влюблялись, вздыхали, а по воскресеньям царило небывалое оживление.
Нынче все сожжено. Остались скелеты нескольких стен. Кругом кучи земли, уничтожены фундаменты. Поднятая пыль, касаясь губ ветра, обессиленная ложится под сильными ударами дождей.
Руины и убогость.
Иногда приходят из города печальные и озабоченные люди, концом трости ищут фундамент, тихо спорят и больше не возвращаются.
На краю развалин кто-то восстановил свой дом. Родственники из Америки выслали денег. По ночам он обильно освещает свой дом, садится на веранде и громко поет меланхолическую песню на турецком языке.
Как печален этот голос на краю темной улицы!
Есть еще два-три дома по соседству с нами.
Замкнутые семьи армянских протестантов, видевших Америку. Мужчины по вечерам возвращаются с неизменным желтым портфелем в руках, быстрым шагом, серьезные и задумчивые, входят в дом. Чуть позже доносятся звуки органа, и не поймешь, молятся они или веселятся.
Наши хозяйки — давно осиротевшие армянские девушки, живущие квартплатой. Получившие образование, любящие поэзию девушки с грустными миндалевидными глазами.
Они привыкли долго наблюдать закат, сидеть под деревом и мечтать, первым распустившимся коконом восторгаться и красивым образным словом воодушевляться.
И таков весь Скютар. Он имеет свое умонастроение, свои традиции. Он и провинция и столица.
Скютар для скютарца почти что родина. Здесь своя постоянная непоколебимая атмосфера, связанная с воздухом, деревьями, пейзажами видами и душами.
То, что представляется невозможным в Полисе, возможно здесь.
Скютар не похотлив, а влюблен. С большим унынием смотрит он на Азию, воодушевляется Западом.

Анатолия в огне и пламени. Обессиленная Европа — накануне падения.
Сироты, беженцы. Ужасное бедствие, скопившееся на берегах Босфора. На улицах какие-то обломки человечества с ужасом в глазах.
Из Армении поступают неопределенные слухи. Ничего не понимаю.
Возвращаюсь домой поздно вечером. Турки как-то странно смотрят. Громко не говорят, группами не расхаживают.
Возле развалин я останавливаюсь. Тьма. Небо выкрасили в черный. Ни одной звезды. У меня странное предчувствие. В воздухе носится что-то беспокойное, и души кругом темные.
Издали доносятся звуки шагов. Он тоже остановился и повернул назад. Испугался меня.
В этот день не поет и хозяин недавно выстроенного дома. Освещена лишь одна комната. Улица точно съежилась в одном углу неба. Я тоже съеживаюсь в этой сплошной тьме. Что-то во мне замерло, мышцы рук напряглись, голова отяжелела.
Быстро возвращаюсь домой.
Каждый день во мне просыпаются новые воспоминания.
Наша потеря столь велика, что писать о ней невозможно. У всех нас огромное желание все забыть. Вчера были кровь и пламя, сегодняшний день неопределенен, а завтрашний неизвестен.
Те, кто вернулся, молчат. Молчат, чтобы могли жить. Но на их лицах адское клеймо осталось. Разговаривают почти беззвучно, смеются без веселья, двигаются машинально.  Нынче ничего уже невозможно понять. Изменен способ самовыражения целого народа. Когда открытое море взволновано, с берега ничего нельзя различить. Ужасно то, что каждый скрывает, хочет предать забвению, жить так, словно Егерна и не было.
И даже хотят весело жить.
Помню 1904 год в Баку. Я три дня сидел взаперти в турецком квартале, вместе с другими беззащитными семьями. На улицах стреляли, избивали, грабили. Сколько раз турки пытались вломиться к нам, и только благодаря дворнику — казанскому — татарину мы спаслись. Когда на третий день после бессонных ночей нам объявили, что все кончилось, я в безумной радости, перескакивая через лежавшие на улице трупы, побежал к центру города. Чуть погодя впереди меня показалась группа людей, игравших на зурне и дооле. Они прошли две-три улицы и растерянные остановились, спрятали инструменты и с поникшей головой, молчаливые и серьезные, повернули обратно.
Глубокая скорбь и страх вновь объяли нас.
То же и сегодня.
Те, кого больше нет, если бы выжили, поступили бы так же. Должны были создать новые поводы для восторгов и жажды жизни.
Началась мировая война, надежды в нас, как рой диких пчел, свили беспокойные ульи.
Бедный Шагрикян с удивлением и болью смотрел на Варужана, который, сидя на столе в редакции “Азатамарта”, кричал “Да здравствует война!”
Гегам Барсегян переводил последние телеграммы и громко сообщал нам их содержание.
Сиаманто разрабатывал планы на будущее.
Арман Дорян, тонкий и чувствительный поэт, оставив французскую литературу, в последний момент пришел и присоединился к нашему “мегяновскому движению”.
Ушли они все, погибли. Как погибли — никто не знает. И однако же мы все знаем это, ибо все произошло в наших сердцах.
Меня охватывает ужас, когда думаю, кто как умер. Как умер Сиаманто? Он так боялся смерти и так любил жизнь!
Варужан, Арташес Арутюнян, Гегам Барсегян…
Сегодня мы вновь делаем попытки. Из-под пепла мы собираем непогасшие угли армянского духа. Подобно бедным крестьянкам, мы вновь ищем колосья в сжатом пшеничном поле.
“Бардзраванк” — попытка сосредоточения, самоуглубления. Наблюдательный пункт в горящем лесу. Наблюдаем.
Под обломками погасшего огня остались лужи с водой, где завелись лягушки. Тупоголовые писаки, после смерти наилучших неудержимо обнаглевшие, воют от Стамбула до Пера. Еще не исчез трупный запах. Из подвальных кафе пьяные люди блюют этим миром, уже лишенным будущего.
Все гибнет.
Говорят, в Анатолии между турками и греками идут ожесточенные бои.
Греки побеждают.

Как важно бежать из Полиса, победить Полис!
Мечтаю вернуться, очутиться в горах Армении, вместе с пастухами, и хотя бы год прожить первозданной, созерцательной жизнью. Забыть все, отбросить все обличья цивилизации, быть просто человеком перед всем миром, детскими глазами наблюдать за звездами и слушать пространства!
Вернуться! Но вернуться куда? И откуда мы, вечные странники мысли?
Всегда объятые жаждой, всегда голодные, мы, нищие возле вожделенного духовного стола…
Душа нуждается в стране, а мысль получает пищу от земли.
Во время прогулок я часто останавливаюсь послушать армянский язык уличных парней.
Как красив, как гибок язык полисских армян!
Легкий, стремящийся ввысь, трепетный, как высшие ноты скрипки, златотканная вуаль красивой женщины, на которой луна начертала бабочки. Прилагательные подобно управляемым лодкам скользят вперед, в то время как глаголы, почти неподвижные, наблюдают удаляющиеся от берега прекрасные картины.
Нет никакого воинственного акцента. Никакого органического единства — не свет, а игра света, не море, а плеск волн. Здесь слово не вцепляется острыми зубами в мысль, как в араратском языке, это не торчащая под плечами идеи подпорка, а легко кружащийся знак, мчащийся над пламенем невидимый дымок.
Подобно венецианским шелкам, которые носили царицы Киликии, слова мягко сжимают стройное тело и длинными складками ниспадают вниз. Они играют с пролетающим легким зефиром, сверкают в беспокойном пламени люстр, гладят дворцовые украшения, блестят на серебряных шлемах прибывших с Запада рыцарей.
Язык полисских армян сладкозвучен. Это не растущий плод, у него нет естественного, сочного и непосредственного вкуса мысли. Это приготовленное длинными, тонкими и изящными пальцами варенье, приправы которого привезены из дальних стран. Оно преподносится в золоченых блюдцах, с ложкой из слоновой кости, и не знаешь, есть или любоваться.

Русские беженцы совершили нашествие на Пера, стилизовали Пера и на все наложили своеобразную печать.
Какие странные игры разыгрывает история! Русские веками мечтали о победном вторжении в Константинополь, создали легенду о кресте Ая-Софии и целую философию, некое вселенское мировоззрение — идеал священного писания и водки, кнута и отшельничества.
Сегодня пришли эти осколки деморализованной армии, бросаются с улицы на улицу, продают газеты и спички, улыбку и танец, легкую музыку и женщину.
Они хорошо себя чувствуют, особенно вокруг мечетей, в тени арестованных гаремов турецких кварталов, в подозрительных местах, торгующих дешевыми и низменными удовольствиями.
Женщины добавляют к своим телесам трепетное вожделение, преподнося утонченное распутство и проституцию с эстетикой. Они перенимают манеры турчанок, обольстительность притворных обмираний кружащих вокруг банных бассейнов голых тел и полутемных комнат.
Врожденная человеческая слабость, которую они называют добротой, распространяется подобно жирному пятну на луже, прилипает к телам и становится гнездом грязи и мусора.
Они обзывали нас лавочниками, презирали и оскорбляли нас, а сегодня чего только не продают они — от Константинополя до Парижа! Душу, тело, краденые вещи и совесть.
Надо ехать в Армению.
Какой далекой кажется она и какой непонятной!
Между нами объятая пламенем Малая Азия, растоптанные под сапогами борющихся армий страны, воющие возле берегов военные корабли. И между ней и нами огромная нравственная бездна, невероятные крушения, кровавые реки, ставшие грязью и скопившиеся на горах трупов.
Надо мужественно испить чашу до дна. Армянином быть нелегко. Кто знает, каким тайным орудием в руках провидения являемся мы и какие тени призваны мы осветить на этой планете!
Век подобно огромному винту разрывает пространство. С корабля без мачт и руля мы смотрим на обвалившийся горизонт.
Идем по дорогам, где горе раскроши
лось в пыль, и никто нас не ждет.
Греки терпят поражение.
Армяне с вершины Чамлджи с полными ужаса глазами ощупывают беспокойные земли Азии.
В турецких кварталах созываются тайные собрания.
На самом верхнем этаже недавно выстроенного в Галатии здания Советская Армения открыла торговую контору.
Армянская душа сообщает полумертвым беженцам из горящих провинций цены на черную икру и мазут.
Арарат торчит на рекламе фабрики полбы, и Ноев ковчег переводит марксистскую литературу.
Землетрясения мира под клавишами фиксирующего их прибора обратились в дьявольские подсчеты — страшные пожары, кровопролития, разрушающие планету ужасы и уничтожающие народы бедствия в аккуратных бухгалтерских книгах открыли разлинованную страницу “прихода и расхода”.
Границы извиваются как змеи, города обращаются в пепел. Земная ось безумно пляшет в пустоте, народы убегают, моря воют.
Каждый день поступают зловещие слухи.
Греки отступают. Христианское население на пепле сожженных деревень, топча отброшенные в сторону знамена, бежит к морю, от которого не отплывает ни один пароход.
Фракия, склонив шею, ждет виселицы.
Измир переживает последние дни средневекового героического эпоса. Со всем своим богатством он горит на виду у неподвижно стоявших европейских кораблей. Вместо пушек слышится щелканье фотоаппаратов.
Христиане сражаются вокруг церквей. Колокольни в языках пламени обрушиваются вниз и издают глубокий стон по поводу упорного молчания радиостанций Парижа и Лондона.
Турецкие войска грабят честь Европы.
Стамбул днем сохраняет загадочное молчание, ночью шумит.
Под стенами кофейн Перы гуляет страх.
Проститутки меняют свои политические убеждения.
Редакторы газет, написав последние угрожающие передовицы, готовятся бежать.
Правительство Армении водрузило феску на вершину Арарата. Армянский патриарх беспокойно ходит по своей комнате и грызет четки.
На улицах люди группами растерянно смотрят в небо. Лавочники продают товар по ничтожным ценам. Все бежит или ползет.
В домах сердца бьются о стены, и нервные руки достают со дна сундуков серебряные ложки и связки измятых ассигнаций.
Медвежья лапа прошлась по школьным ульям. Ученики ищут неизвестные точки в учебниках по геометрии, а ученицы чувствуют боль в животе.
В саду Бейлера опереточная труппа из глубины сердца преподносит смех когтям судьбы. Действие еще не окончилось, как издали доносится вой турецкой черни. Публика разбегается, а актеры прячутся по темным закоулкам, предлагая темноте свои лопнувшие сердца.
Ночью каждый ждет резни.
Сидим, разложив пистолеты на столе. Ухо, подобно громкоговорителю радио, усиливает все звуки. Шепоты обретают значение уверенных шагов. Темнота разгулялась вовсю.
На рассвете солнце смотрит на желтые лица. Пока все целы.
Перед Босфором корабли еще останавливаются, но в Черное море заходить боятся.
Полис беженцев не принимает.
Парусники, переполненные людьми и вещами, останавливаются, как нищие, на берегах разных стран и проклиная уходят.
Турецкая чернь, уже распоясавшаяся, делает демонстрации на улицах Перы и бьет окна и людей.
Шотландцы с постоянно голыми бедрами проводят маневры перед людьми с похоронным выражением лица.
Контора Советской Армении подняла советский флаг. Цена на икру упала.
Патриаршество обращается с заявлениями — торгуются, хотя биржа давно закрыта. Первый секретарь английского посольства уделил патриарху семь минут. Газеты воспряли духом.
Национальные власти всполошились — требуют невыплаченные налоги и деньги за визу.

История выброшена из кратера высшего равновесия и барахтается в пустоте.
Мысль пляшет на острии ножей познания, и жизнь уничтожается под бесчисленными колесами гигантской машины.
Европейский восемнадцатый век подобно острому треугольнику вонзился в сердце бытия. Караван потерял свой драгоценный груз, и потерявшие голову верблюды бегут за миражами пустынь.
Девятнадцатый и двадцатый век ищут в песках древнейшие могилы и с выложенных обожженным кирпичом деревьев срывают плоды сущности.
Под грохот пушек Вердена Манфред читает самые свои пессимистические строки. Уильям Блейк умирает, и Ницше давно сошел с ума. Между тем торгаш из Нью-Йорка на крыше высоченных домов расставляет арифметические знаки на кристальных строках По, Марна посылает морям тысячи трупов, а Аракс исчезает под кровью.
В сознании нового человечества столкнулись полюса. Природа и предметы разобщены. Бог качается на своем кресте, и апостолы гибнут под пулеметами.
Ламанш протянул кровавые руки к водам Рейна и Дарданелл. У подножия Арарата исчезают народы, и Москва, объятая красным пламенем, затеяла грабеж во имя человечества.
Люди ломаются подобно хрупкому хрусталю, и города рушатся под бомбами.
Подумать только! От Эрзерума до Муша, до Вана, до Эчмиадзина окровавленные миниатюры заполнили дороги византийскими толпами, и в воздухе взрываются треугольные звезды. В Карсе босые армянские воины в сорокоградусный мороз преподносят ледяные трупы и заполняют ружья евангельскими словами.
Подойти к армянской действительности с открытыми глазами невозможно.
Фотография неумолима. Записи противоречивы.
Только поэт в своем подсознании может откопать в грудах песка чудодейственные зерна. И только святой, сколько уже веков исчезнувший в нас, может увидеть завернутое в тряпки и лежащее в колыбели дитя, в котором сидит наша сущность.
Армянский дух, дитя… Армянская непрочитанная история, о которой великолепный Леон Блуа пишет:
“А ты знаешь, что такое армянский народ? Это народ, который среди всего человечества имеет самую таинственную историю”.
…Людской поток катится к Галатии и в растерянности бежит обратно. Вокзал превратился в мечеть — все молятся.
На тысячах карт озабоченные глаза ищут прибежища. Пароходные компании рады, матросы ведут небольшую торговлю.
Я еду в Армению.
Костан ЗАРЯН
Перевела с армянского
Ирина КАРУМЯН

На снимках: армянская церковь в Стамбуле; Костан Зарян, 1924 г

Новое Время