Представляем фрагмент из книги воспоминаний известного украинского политолога, члена Гуманитарного совета при президенте Украины, Михаила Белецкого. Книга готовится к изданию, автор любезно предоставил некоторые фрагменты для аудитории Analitika.at.ua. Представляем материал из раздела про национальные конфликты в СССР.

Карабах

Первым национальным движением, серьёзно отразившимся на судьбе страны, суждено было стать карабахскому движению.
Конфликт вокруг Нагорного Карабаха – автономной области в составе Азербайджана, населённой преимущественно армянами, был первым межнациональным конфликтом, не просто привлекшим внимание, а глубоко задевшим миллионы людей во всей стране и мало кого оставившим равнодушным. Этот конфликт, тлевший на продолжении всех лет советской власти, стал явным в годы перестройки и окончательно, как джинн из бутылки, вырвался наружу в феврале 1988, когда облсовет автономной области обратился к республиканским и союзной властям с просьбой о её переходе от Азербайджана к Армении.
Но всеобщее внимание к Карабаху было привлечено не решением облсовета, а последовавшей через неделю реакцией в Азербайджане – погромом армян в Сумгаите, несколькими десятками замученных и убитых людей. Этот погром действительно всколыхнул страну, прежде всего – её интеллигенцию. Как это так – в нашей стране, в годы начавшегося расцвета демократии повторение жестокостей азиатского средневековья, убийства мирных людей, женщин и детей! Общее внимание было приковано к власти: как она, демократическая перестроечная власть, отреагирует на конфликт? Как на него отреагирует сам инициатор перестройки?

А власть, руководимая Горбачёвым, реагировала совсем не так, как ждала от неё «демократическая общественность». Сегодня, спустя четверть века, позицию власти можно понять. Она испугалась требований карабахцев, единодушно подхваченных всеми армянами, больше, чем сумгаитской резни. Испугались как прецедента, по которому аналогичные требования передела территорий прокатятся по всему Союзу . Впоследствии сущность конфликта была сформулирована как противоречие между двумя принципами: «права наций на самоопределение» и «территориальной целостности». Власть, естественно, выбрала принцип «территориальной целостности», тем самым поддержав позицию Азербайджана.

26 февраля, менее чем через неделю после обращения карабахцев, но ещё до Сумгаита (как впоследствии оказалось, накануне его!) Горбачёв выступил с обращением «к трудящимся, к народам Армении и Азербайджана», где, в частности, охарактеризовал требования карабахцев как «националистические выступления». В отличие от этого, реакция на сумгаитский погром была весьма сдержанной. Не помню, чтобы его осудил кто-либо из высших лиц государства. Прошли какие-то процессы над участниками погрома, но сведения о них почти не просачивались – было очевидно желание замолчать дело, как говорится, «спустить на тормозах» – в духе традиционной советской практики замалчивания трагедий и катастроф.

Всё более чётко проявляющаяся, условно говоря, «проазербайджанская» позиция центральной власти предопределялась и различием ситуации и проявлений общественных настроений в двух республиках. Азербайджан продолжал жить в условиях авторитаризма, сохранившихся от брежневского времени, массовые настроения не проявлялись публично (сумгаитский погром представлялся единичным явлением), а потому ситуация выглядела стабильной и контролируемой.

А Армения бурлила. Начавшееся карабахское движение было действительно всенародным – первым движением такого масштаба в пределах Союза. Причём акции его были исключительно мирными и цивилизованными. Многотысячные (зачастую в несколько десятков тысяч человек) митинги на Театральной площади в Ереване и в других городах Армении под портретами Ленина и Горбачёва, с лозунгами «Ленин – партия – Горбачев», «За перестройку, демократизацию, гласность». Выступления на митингах, апеллирующие к ленинским принципам национальной политики. И это массовое движение организационно оформилось – руководство им принял на себя созданный в самом начале событий комитет «Карабах», который вскоре превратился в центр влияния, альтернативный компартии и более авторитетный.

И когда центральные власти в целях предотвращения эскалации конфликта в июне 1988 ввели войска в Армению, Азербайджан и Нагорный Карабах, в Азербайджане им по существу было нечего делать. А вот в Армении их направили на разгон демонстраций, вполне мирных демонстраций – власть, руководствуясь рефлексами, а не перестроечными лозунгами, не могла их не пресекать, а армянская милиция разгонять не могла. С этим росло противостояние народа Армении и горбачёвского руководства, заострившееся в августе, когда в результате разгона демонстрации около аэропорта Звартноц погиб один из демонстрантов. Дальше это противостояние заострялось по нарастающей – как между представителями двух национальностей, так и между центральной властью и армянским карабахским движением.

Здесь я должен прервать рассказ и в очередной раз объясниться с читателем. Напомню, что цель этих глав – рассказать не о самих событиях – сведения о них читатель мог бы сам собрать в Интернете, – а о том, как я их воспринимал. Но при этом нельзя уклониться от того, чтобы дать своё видение из сегодняшнего дня. Потому мне придётся как бы раздваиваться на себя тогдашнего и себя сегодняшнего.

О фактической стороне конфликта, как я её изложил выше, я в основном, с точностью до второстепенных деталей знал и тогда. Знал наверняка больше среднего своего соотечественника, потому что следил за всем жадно и внимательно не только из газет и телевидения, которые тоже уделяли Карабаху немало внимания, но и по переписке с Ереваном, по присылаемым мне оттуда вырезкам из газет и своего рода самиздату – подборкам материалов, распечатанным уже на компьютерах (разумеется, ещё не персональных, и качество принтеров было далеко от сегодняшнего).
Что мог чувствовать я, столько проживший в Армении и помнивший, насколько несправедливым считал каждый армянин передачу Карабаха Азербайджану в 1920-х годах, в значительной мере по инициативе Сталина? Я, хоть и недолго, и сам был в Карабахе и помнил также своё восприятие тамошних людей как живущих под чужой властью. Немного знал его историю – как земли, с древности заселённой армянами. Всё это убеждало меня в исторической справедливости армянских требований.

Я не мог спокойно думать о сумгаитской резне. Для меня она была такой же болью, как геноцид армян в 1915 году, продолжением которого она и воспринималась, как украинский Голодомор, о котором я тоже помнил с детства, как Холокост.

Я не мог не восхищаться проявившейся общенародной солидарностью армян, мирным и цивилизованным характером демонстраций в Ереване, представлявшихся образцом гражданского поведения.

Я возмущался позицией кремлёвского руководства, включая Горбачёва, – игнорированием справедливых требований по Карабаху (опасений по этому поводу я не принимал во внимание), отсутствием должной реакции на Сумгаит, подавлением мирных демонстраций.

В общем, я воспринимал события вокруг Карабаха как касающиеся непосредственно меня, всей душой был с Арменией – можно сказать, что время перестройки проходило для меня в значительной степени под знаком Армении и Карабаха.

В основном те же оценки я разделяю и сегодня. Но к ним добавилось нечто новое и очень существенное.

Свою позицию того времени сегодня я могу охарактеризовать как типичную патриотическую: 100-процентная убеждённость в полной правоте «своего» народа при отсутствии интереса к страданиям представителей «чужого» – «своими» для меня, разумеется, были армяне. Позже, когда в этих местах разгорелась уже настоящая война, я писал в Ереван сыну своего старого друга Володи Григоряна Марку, или по-семейному Маре, которого знал с самого рождения и который теперь тоже стал моим другом: «Пусть меня простит Бог, не могу я в этой войне быть беспристрастным. Она для меня та война, о которой поэт сказал: «Я стреляю, и нет справедливости справедливее пули моей”». Чтобы лучше понять мои слова, нужно помнить, что сказаны они были после Геташена (о котором речь ещё впереди).

О массовом потоке азербайджанских беженцев из Армении, происходившем одновременно с Сумгаитом, я, по-видимому, долгое время просто не знал. Правда, чуть позже что-то узнал, и в статье, которую писал через два года (о ней речь тоже ещё будет), старался быть справедливым: «Война есть война (назовём вещи своими именами), с обеих сторон есть убитые и жертвы, и изгнанные из домов, и несправедливость, и жестокость. <…> Я хочу, чтобы кто-то небезразличный довёл до нас и беды людей Азербайджана». (И это было напечатано в армянском журнале.) С течением времени я узнавал больше, и в моём отношении к этим событиям главным становилось сочувствие к их жертвам – и к «своим» армянам, и к «чужим» азербайджанцам, ко всем убитым, покалеченным, потерявшим родных, изгнанным.

Думаю, что отношение к карабахской проблеме и к Армении у демократически настроенных людей в Союзе было в целом близко к моему – хотя, разумеется, большинство из них следило за этим меньше и не принимало так близко к сердцу. А следить можно было хотя бы по телевидению, вовсю использующему возможности торжествующей гласности. Мы впервые в жизни видели такие огромные, единодушные, воодушевлённые и цивилизованные массы людей. Как жалко выглядели рядом с ними разгоняющие их солдаты – и в Ереване, и в том же Звартноце.

(Реплика в сторону. Такого доверия к журналистам, таких ярких репортажей, которые начались тогда и продолжались, пока не были подавлены в разгар чеченской войны, не было ни до, ни после того. А журналисты, как правило, явно сочувствовали армянам.)

Проявлением подобных настроений стало и письмо в поддержку требований армян, направленное Горбачёву в марте 1988 признанным лидером демократического лагеря академиком Сахаровым.Analitika.at.ua